Публикуем материал, сохраняющий свою силу и значение, несмотря на его написание в 1967 году.
© П. Н. Третьяков. Восточные
славяне и балтийский субстрат. По поводу статьи В. В. Седова «К происхождению
белорусов» (Советская этнография. – 1967. – № – 2) // Советская этнография. –
1967. – № 4. – С. 110–118.
Мысль о Верхнем Поднепровье как области, принадлежавшей некогда племенам
балтийской группы, высказанная впервые на рубеже нашего века главным образом на
основании наблюдений над гидронимией, в настоящее время получает общее
признание.
Фундаментальные исследования восточноевропейской гидронимии, предпринятые
в начале XX века К. Бугой, в
1920-х и 19З0-х годах М. Фаcмером, а в последнее время В. Н. Топоровым и О. Н.
Трубачёвым (имеется в виду работа указанных авторов «Лингвистический анализ
гидронимов Верхнего Поднепровья», изданная в 1962 году. – Ред.), полностью
подтвердили мнение филологов – пионеров изучения днепровских балтов.
Стало очевидным, что отчётливый слой балтийской гидронимии лежит не
только по всему Верхнему Поднепровью, охватывая на юге поречье Припяти, Нижней
Десны и Сейма, но и по северной и восточной периферии днепровского бассейна.
Граница поселений древних балтов, отделявшая их от прибалтийcкиx и
поволжских финно-yгpoв, судя по этим данным, шла от Рижского залива на восток
вдоль водораздела Западной Двины и рек, впадающих в озёра Чудское и Ильмень.
От верховьев Волги она круто поворачивала к юго-востоку, по западной
части Волго-Окского междуречья и пересекала Оку где-то вблизи устья
Москва-pеки.
Отсюда граница балтов шла на юг, несколько восточнее Верхней Оки, к
верховьям Сейма. Круто поворачивая далее на запад по линии Сейм – Припять, она
отделяла балтов сначала от западных иранцев – скифов или сарматов, а затем, на
Правобережье Днепра от славян.
Плотность и отчётливость балтийской гидронимии в очерченных
пределах, ограниченных на западе землями ятвягов и древних литовских и
латышских племён, свидетельствует о том, что днепровские балты некогда являлись
единственными хозяевами этой обширной области.
Они не отступили на северо-запад в период расселения славян, как думали
раньше некоторые исследователи. Оставаясь на старых местах, они долго жили в
славянском окружении, пока не растворились в славянской среде.
Если бы балты в своё время покинули Верхнее Поднепровье, славяне не
смогли бы наследовать их гидронимию. Следовательно, восточные балты послужили
некогда существенным компонентом днепровских славянских группировок (В. Н.
Топоров, О. Н. Трубачёв. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего
Поднепровья. М., 1962).
К таким же точно выводам привели и археологические изыскания в
области Верхнего Поднепровья. Культура раннего железного века (I тыс. до н. э.
и начала н. э.) обнаруживает здесь много общего с культурой древнего населения
Юго-Восточной Прибалтики. Одна из племенных групп того времени, известная в
apxeoлогии по городищам со штрихованной керамикой, владела территорией,
охватывающей бассейн Немана и всё Северо-Западное Поднепровье. В равной мере
эта группа была и прибалтийской (литовской) и днепровской.
Другие группы верхнеднепровского населения того времени, выявленные
археологами в восточных и южных частях Верхнего Поднепровья – днепро-двинская в
среднем течении Западной Двины и на Смоленщине, верхнеокская и, наконец,
юхновская в поречье Десны и Сейма – имели такие же, как в Юго-Восточной
Прибалтики или близкие к ним приёмы домостроительства, формы поселений, облик
материальной культуры.
Лишь одна из верхнеднепровских группировок раннего железного века –
юго-западная, так называемая милоградская – несколько отличалась по
особенностям своей материальной культуры как от других верхнеднепровских
группировок, так и от древнего населения Прибалтики.
Но это объясняется, вероятно, не столько её особым происхождением и
этнической спецификой, сколько тесными связями с племенами Юго-Запада,
стоявшими на более высокой ступени культурного развития.
Все верхнеднепровские группировки раннего железного века, в том числе
верхнеокская, древности которой известны на Оке выше г. Калуги, на Угре и по
верхнему течению Москва-реки, заметно отличались от поволжского финно-угорского
населения – предков мордовских, мерянских и других племён.
Граница между днепровскими балтами и финно-угорскими племенами Поволжья и
Севера, которую можно наметить по археологическим данным, в основных чертах
совпадает с только что обрисованной гидронимической границей. Совпадение двух
этих границ – гидронимической и археологической – является бесспорным
доказательством их правильности.
Более позднее памятники днепровских балтов – остатки поселений и
городища-убежища I тыс. н. э. изучены ещё далеко недостаточно, лишь в некоторых
местностях.
Но они точно так же во многом соответствуют древностям территории Литвы и
Латвии и в то же время существенно отличаются от остатков культуры
финно-угорских племён.
В это время своеобразие культур балтов и финно-угров отчётливо
обнаруживалось в характере экономики и образе жизни, в бытовой обстановке и в
уборе костюма, у тех и других племён изобилующего металлическими украшениями,
но различных типов.
Это были два северных восточноевропейских мира – финно-угорский и
балтийский, не похожие один на другой.
В свою очередь оба они заметно отличались от третьего – славянского мира,
находившегося в ту пору в пределах Поднепровья в движении с юга на север.
Вследствие этого славянские древности оказались здесь очень сложными для
изучения.
Вскоре элементы более развитой славянской культуры стали проникать в
среду местного населения, свидетельствуя о начавшейся ассимиляции днепровских
балтов пришельцами-славянами (П. Н. Третьяков. Финно-угры, балты и славяне на
Днепре и Волге. – М.-Л., 1966. – С. 63–190, 220–285).
Если мы обратимся к памятникам культуры русского средневековья, прежде
всего, к материалам курганов, принадлежавших сельскому населению, то среди них
нельзя уже будет обнаружить бесспорные древности днепровских балтов,
сохранивших свою этническую специфику.
Зато по всей средней и северной частям восточнославянского ареала, в
раннесредневековой культуре отчётливо представлены балтийские элементы –
наследие балтийского субстрата.
Вот уже ряд лет выявлением и систематизацией балтийских элементов в
восточнославянских древностях много и плодотворно занимается В. В. Седов. При
этом он выступает не только как археолог, но и как редкий в наше время
энциклопедист, в равной мере оперирующий данными археологии, лингвистики,
гидронимии, антропологии, этнографии.
Судя по статье, опубликованной в журнале «Советская этнография» (1967. №
2), В. В. Седов подошёл к заключительной стадии исследований в данной области,
к определению роли балтийского субстрата в истории восточного славянства.
Его основной вывод прозвучал, однако, несколько неожиданно. В. В. Седов
полагает, что балтийский субстрат создал белорусскую народность, балтийский
субстрат – это специфический, по его мнению, элемент, отличающий белорусов как
от русских, так и от украинцев.
Сама по себе эта мысль не новая – белорусы сложились на балтийском
субстрате, русские – на финно-угорском, украинцы – на иранском и тюркском
(субстрате и суперстрате). Однако в такой категорической форме её никто ещё не
высказывал, прежде всего потому, что эту мысль никто и никогда не рассматривал
как убедительно объясняющую такое сложное историческое явление, как обособление
белорусской народности.
Как известно, большинство исследователей-филологов и историков, говоря о
белорусах, придерживались и придерживаются по сей день другой точки зрения.
Распад древнерусской народности на три части – русских, белорусов и
украинцев – связывается ими не столько с различным племенным составом далёкого
прошлого (он, конечно, сыграл свою роль), сколько с историческими условиями и
событиями XIII–ХIV веков – периода феодальной раздробленности. Ведь народность
– явление не столько этническое, сколько историческое.
Спорным, на мой взгляд, является и сам подход В. В. Седова к проблеме
происхождения белорусской народности. Он рассматривает эту проблему в отрыве от
истории русских и украинцев, в его статье о происхождении и специфике русской и
украинской народностей не сказано ни слова.
Между тем только при сопоставлении процессов формирования русских,
белорусов и украинцев можно получить действительно объективную картину и
выяснить, на каком этапе истории и вследствие каких именно причин развитие
некогда единой древнерусской народности пошло по трём, хотя и смежным, но всё
же различным путям.
Я не являюсь специалистом в области истории XIII–XIV веков, в течение
которых развитие древнерусской народности пошло тремя путями и не буду
рассматривать концепцию В. В. Седова в сравнении с господствующими в литературе
представлениями.
Однако на основании более ранних материалов, относящихся к концу I –
началу II тыс. н. э. – археологических, исторических и других, мне
представляется, что роль днепровских балтов в истории восточнославянских
народностей получила у В. В. Седова неправильную оценку.
Вопрос о времени проникновения славян в область Верхнего Поднепровья и о
сроках ассимиляции ими местного балтийского населения является спорным.
По мнению одних исследователей, эти процессы были весьма длительными,
охватившими значительную часть I тыс. н. э.
Другие продолжают защищать точку зрения историков и филологов конца XIX –
начала ХХ века, в соответствии с которой расселение славян в Верхнем
Поднепровье и по его периферии рассматривается, как относительно
кратковременный акт, падающий на третью четверть I тыс. н. э., главным образом,
на VI–VIII века, что значительно сужает и время ассимиляции славянами
днепровских балтов.
Как известно, составители летописей ничего не сообщили о днепровских
балтах. Они, очевидно, и не подозревали, что балты являлись первыми
насельниками Верхнего Поднепровья, подобно тому, как поволжские финно-угры –
меря, весь, мурома – были предшественниками славяно-pуccкoгo населения на Белом
озере и в восточной части Волго-Окского междуречья – в Ростове и Муроме.
То, что в западной части Волго-Окского междуречья имелась балтийская
группа – голядь, известная по летописным памятникам ХI и ХII веков, отнюдь не
позволяет сделать вывод, что в это время подобные же группы балтов сохранялись
и в верхнем Поднепровье.
Голядь просуществовала так долго лишь потому, что она оказалась в стороне
от главных путей славянского движения из Верхнего Поднепровья на восток. Они
проходили по Оке и по Верхней Волге, обходя землю голяди с севера и юга.
В области Верхнего Поднепровья процесс ассимиляции балтов ко времени
составления Начальной летописи, очевидно, уже закончился. Балты уже
растворились среди славяно-русского населения, во всяком случае, настолько, что
уже нигде не осталось их компактных группировок, сохранивших свою этническую
специфику и какую-то автономию.
Нет никаких оснований подозревать летописцев в неведении. Составители
летописи хорошо знали о финно-угорских племенах в далёком Залесье, новгородские
известия рассказывают о води и ижоре.
Летописцы хорошо знали и о ятвягах, живших на западных рубежах Руси,
археологические памятники которых, как показал В. В. Седов, достаточно
определённо отделяются от древнерусских (В. В. Седов. Курганы ятвягов //
Советская археология. – 1964. – № 4).
И то, что летописцы ничего не знали о балтах в земле дреговичей,
кривичей, радимичей и вятичей, конечно, не было случайностью. Очевидно,
днепровские балты вошли как древний компонент в состав этих группировок и уже
потеряли свою специфику к XI–ХII векам.
Являясь защитником представлений о раннем проникновении славян в область
Верхнего Поднепровья и, следовательно, о длительности процесса ассимиляции
славянами местного балтийского населения, хочу указать на следующее.
В область поволжских финно-угров в восточной части Волго-Окского
междуречья славяно-русское население стало проникать заметными группами в конце
IX и Х веке. К этому времени относятся древнейшие курганы у Переяславля,
Ростова Великого и Суздаля.
Особенно большими массами оно продвинулось туда в последующие XI и XII
век, главным образом из Поднепровья и Новгородской земли.
Судя по археологическим и письменным данным, не вызывающим никаких
сомнений, для ассимиляции местного финно-угорского населения – мери, муромы и
жившей севернее белозерской веси понадобилось не менее трёх-четырёх столетий
(Е. И. Горюнова. Этническая история Волго-Окского междуречья. Материалы и
исследования по археологии СССР. – 1961. – № 94).
Следует думать, что славяно-балтийские контакты, завершившиеся
ассимиляцией днепровских балтов, были, вероятно, столь же, а быть может и более
продолжительными.
Если некоторая близость языков и культур славян и балтов могла
способствовать этому процессу, ускорить его по сравнению с ассимиляцией
поволжских финно-угров, совсем чуждых славянам по языку и культуре, то общие
исторические условия славяно-балтийских контактов, по сравнению с условиями
X–XIV веков в Поволжье, отнюдь не предопределяли здесь быстрого течения
процессов ассимиляции.
Речь идёт о том, что контакты славян и балтов в Поднепровье завязались
ещё до образования Древнерусского государства, до возникновения древнерусских
городов, до того, как земледельческое население – пришлое славяно-русское и
местное – оказалось в феодальной зависимости.
Все эти условия были налицо, когда в Поволжье началась ассимиляция мери и
муромы; их ещё не было при появлении славянского населения в Верхнем Поднепровье.
Конечно, время сложения древнерусских группировок – кривичей, дреговичей,
вятичей – это уже не седая первобытность. Это период складывания классового
общества. Но несомненно, что тогда ещё не было тех стимуляторов ассимиляции,
которые появились в древнерусское время.
Но как бы в дальнейшем ни разрешился вопрос о хронологическом рамках
ассимиляции днепровских балтов, повторяю, что в начале II тыс. н. э., ещё до
составления начальной летописи, этот процесс в основных чертах завершился.
И археологи, в частности В. В. Седов, в отношения населения Поднепровья
XI–XII веков могут говорить не о балтах, а лишь об отдельных элементах их
культуры, вкраплённых в мощной толще древнерусских древностей.
Освоение славянами северной части территории Древнерусского государства
совершилось не сразу. Сначала ими было занято Верхнее Поднепровье и лишь затем
более отдалённые области.
Если возможно спорить относительно времени освоения кривичами
Северо-Запада, будущей Псковской земли (это связано в археологии с так
называемыми длинными курганами), то в отношения Новгородской земли и
Северо-Востока, то есть Ростово-Суздальской земли, спорить как будто бы не
приходится.
Эти области, ставшие впоследствии главной платформой формирования русской
(великорусской) народности, были прочно освоены славяно-русским населением лишь
через несколько столетий по сравнению с Верхним Поднепровьем, Новгородская
земля – раньше, Ростово-Суздальская – позже.
Хорошо известно также, что восточная часть Волго-Окского междуречья –
будущая Ростово-Суздальская земля – была заселена, главным образом, выходцами
из Поднепровья и в меньшей мере из Новгородских земель.
Об этом писал ещё А. А. Спицын в работе «Владимирские курганы» (Известия
Археологической комиссии. – СПб, 1905. – Выпуск 15). И это, кажется, ни у кого
и никогда не вызывало никаких сомнений. Выше уже шла речь о том, что особенно
мощные потоки переселенцев из Поднепровья в Ростово-Суздальские края шли в XI и
XII веке, что послужило одной из предпосылок переноса в Залесье и
государственного центра Руси.
Из всего этого следует, что северные и особенно северо-восточные области
Руси, ставшие колыбелью русской (великорусской) народности, были заселены
отнюдь не чистыми славянами, а древнерусским населением, давно впитавшим в
себя, в той или другой степени, днепровский, балтийский субстрат.
Как известно, русская (великорусская) народность подразделяется
филологами и этнографами на две части – северную и южную. Важнейшим древним
историческим компонентом южной части послужили вятичи. Они были основным
населением Рязанской земли; они заселили поречье Москва-реки. Их курганы
раскапывают археологи в окрестностях Москвы.
Известно также, что на основной вятичской территории в бассейне Верхней
Оки имелся некогда мощный балтийский субстрат. Об этом свидетельствуют и
отчётливая балтийская гидронимия и археология.
Вряд ли кто будет оспаривать тот факт, что верхнеокская, так называема
мощинская культура второй и третьей четверти I тыс. н. э., принадлежала балтам.
Об этом свидетельствуют и вещи с эмалью, и облик городищ и открытых на них
построек, и погребальная обрядность.
Ясно также, что это древнее верхнеокское население отнюдь не исчезло
бесследно. Элементы его яркой культуры налицо в культуре населения окских и
верхневолжских городищ последних веков новой эры, принадлежавших к
роменско-боршевскому типу, особенно в его погребальной обрядности. Об этом я
писал ещё в 1941 году в работе «Северные восточнославянские племена» (Материалы
и исследования по археологии СССР. – 1941. – № 6. – С.41, 42, 51).
Многие положения, высказанные там, естественно, давно устарели, но
сопоставление курганов VIII–Х веков с мощинскими (Шаньково, Почепок и др.)
выдержало проверку временем.
Там же речь шла и о том, что руководящая форма сельской вятичской
культуры – височное кольцо с трапециевидными лепестками – восходит к височным
украшениям с трапециевидными подвесками, которые, как стало ясно теперь,
относятся к балтийским формам.
Словом, у вятичей балтийский субстрат был, быть может, более сильный, чем
у радимичей и дреговичей, таким же сильным, как у кривичей. А вятичи отнюдь не
были в числе предков белорусов.
В последние годы стало мало-помалу выясняться, что верхнеднепровское
славянское население, главным образом, левобережное, в третьей четверти I тыс.
н. э. участвовало в славянском движении на юг – на Средний Днепр, Южный Буг,
Днестр и далее к Дунаю.
Его путь отмечен своеобразной керамикой ребёрчатых, биконических форм (П.
Н. Третьяков. Финно-угры, балты и славяне, с. 254–273). Ещё не все
археологи с этим согласны; ещё мало имеется исследованных памятников. Но каждый
новый полевой археологический сезон приносит новые и новые доказательства
правильности этих наблюдений.
Сезон минувшего 1966 года также оказался весьма результативным. Поселения
третьей четверти I тыс. н. э. с ребёрчатой керамикой и характерными
жилищами-землянками были найдены в нескольких пунктах по Нижней Десне, Сейму,
по верховьям Сулы и Псла.
В частности, есть все основания думать, что именно этим верхнеднепровским
населением были принесены на Средний Днепр украшения геометрического стиля с
эмалью (это характерный элемент культуры балтов, усвоенный на Верхнем Днепре
славянами), долгое время ставившие археологов в недоумение.
Следовательно, некоторые части Среднего Поднепровья и других южных
древнерусских областей также были заселены славянами, в той или иной мере уже
поглотившими балтийский субстрат или испытавшими на себе его влияние.
Из всего сказанного, как мне представляется, можно сделать лишь
единственный вывод. Днепровские балты были компонентом древнерусского населения
на широких пространствах, выходящих далеко за пределы их древней территории, на
северо-востоке и на востоке, и в какой-то мере на юге. Они послужили субстратом
не белорусской средневековой народности, как думает В. В. Седов, а её
предшественницы – древнерусской народности.
Балтийский субстрат явился таким древним этническим и историческим
элементом, который не отделил в своё время белорусскую средневековую народность
от украинской и русской народностей, а, наоборот, послужил одной из общих,
объединяющих их особенностей.
Статья В. В. Седова, о которой здесь идёт речь, сопровождается
несколькими картами – результатом большого и кропотливого труда, итогом
изучения литературы, архивных материалов и коллекций в музеях. Но эти карты (я
могу судить только об археологических), как мне представляется, свидетельствуют
отнюдь не в пользу мнения В. В. Седова.
Они убедительно показывают, что в древнерусское время балтийские элементы
различного характера были распространены на пространствах, значительно более
широких, чем будущая белорусская территория. Элементы эти, собственно говоря,
занимают почти всю древнерусскую землю.
Первая археологическая карта В. В. Седова посвящена балтийским элементам
в древнерусских курганах. Такими он считает головные венчики из спиральных
пронизок, шейные гривны латгальских типов, некоторые формы подвесок, браслеты,
украшенные изображением змеиных головок, подковообразные застёжки и некоторые
другие украшения, а также сопровождающие умерших конские захоронения.
Ошибается В. В. Седов, утверждая, что к волго-окским финно-уграм головные
венчики попали от балтов. Это не так: в Волго-Камье это очень древняя черта
костюма, идущая от эпохи бронзы.
Нужно было отметить более определённо, что подковообразные застёжки
являются характерным элементом убора не только балтов, но и финно-угров, и в
славянскую среду особенно в новгородских землях и на Северо-Востоке, они могли
попасть и от последних.
Необходимо сказать ещё два слова о принятой В. В. Седовым гидронимической
границе днепровских балтов. Он проводит её кое-где с некоторым запасом, по
крайним точкам, с чем, конечно, согласиться нельзя.
Так, в своём исследовании верхнеднепровской гидронимии В. Н. Топоров и О.
Н. Трубачёв указали на несколько балтийских гидронимов южнее Припяти.
На этом основании они позволили себе усомниться в изолирующей роли
Припяти и допустили, что в восточной части припятского Правобережья (по Уборти,
Словечне и Уши), может быть, когда-либо имелись поселения балтов (Указ. раб. С.
233).
В. В. Седов отдаёт балтам всё правобережное припятское Полесье, и на
востоке, и на западе, всю археологическую зону, исследованную Ю. В. Кухаренко,
где никаких древностей балтов I тыс. н. э. нет и в помине (Ю. В. Кухаренко.
Памятники железного века на территории Полесья // Свод археологических
источников. – 1961. – Вып. Д. 1–29; Ю. В. Кухаренко. Средневековые
памятники Полесья, опубликовано там же – Вып. Е. 1–57).
Если следовать такой методике, соединяя крайние точки, то северную
границу иранцев пришлось бы провести в днепровском Левобережье по линии
Могилёв–Брянск–Курск (В. Н. Топоров, О. Н. Трубачёв. Указ раб. – С. 229–231,
приложение-карта 2). Поречье Средней Десны и широкое правобережье Сейма
оказались бы иранскими (сарматскими). Но так не станет делать самый ярый
capматский патриот.
Даже в том случае, если мы сохраним в неприкосновенности гидронимическую
границу балтов, нарисованную В. В. Седовым, из его карты с очевидностью
следует, что балтийские элементы в древнерусских курганах повсюду далеко
выходят за эту границу. Они были разнесены расселявшимся славяно-русским
населением повсюду, речь о чём уже шла выше. Карта В. В. Седова является
прекрасным подтверждением этой мысли.
Если обратиться к лингвистической территории белорусов (у В. В. Седова
она дана по Е. Ф. Карскому, который её несколько преувеличивал [Е. Ф. Карский.
Этнографическая карта белорусского племени. – Петроград, 1917; Р. И. Аванесов.
Очерки русской диалектологии. – Ч. I. – М., 1949, приложение –
«Диалектологическая карта восточноевропейских языков»; Русская диалектология /
Под ред. Р. И. Аванесова и В. Г. Орловой. – М., 1964, приложение –
«Диалектологическая карта русского языка»]), то окажется, что эта территория
составляет лишь половину тех пространств, на которых в средневековых курганах
обнаруживаются предметы балтийского характера.
Вторая археологическая карта В. В. Седова фиксирует распространение
средневековых погребений с восточной ориентировкой, необычное для
славяно-русского населения.
В. В. Седов полагает, что это чисто балтийская традиция, хотя другие
исследователи высказывают по данному поводу, на мой взгляд, весьма серьёзные
сомнения (Г. Ф. Соловьева. К вопросу о восточной ориентировке погребённых в
славянских курганах ХI–XIII веков // Советская археология. – 1963. – №
2).
Не вступая в полемику по этому вопросу, отмечу лишь, что погребения с
восточной ориентацией на карте В. В. Седова точно так же, как и вещи балтийскиx
типов, размещаются не только там, где некогда жили восточные балты, но и на
Верхней Волге, в Костромском Поволжье, на Оке, на южных притоках Припяти, на
левых притоках Днепра южнее Десны и Сейма.
Если это действительно балтийский элемент, то в древнерусское время он
был свойствен не только предкам белорусов, но и древнерусскому населению других
областей.
Жаль, что мы не можем сказать – сколько погребений с восточной
ориентировкой имелось в 7000 курганов, раскопанных А. С. Уваровым и П. С.
Савельевым на территории Ростово-Суздальской земли. Исследователи не отмечали
таких случаев, но в других раскопках в Верхнем Поволжье (на восток и на запад
от области раскопок А. С. Уварова и П. С. Савельева) открылось немало
погребений с восточной ориентацией. А. С Уваровым и П. С. Савельевым в Ростово-Суздальской земле были встречены
несколько десятков погребений с конём, что, по В. В. Седову, является
балтийской традицией.
Мне можно возразить, указав, что плотность балтийских элементов в
древнерусских средневековых курганах была наиболее высокой именно в пределах
Верхнего Поднепровья, где позднее сформировалась белорусская народность. Это
бесспорно, как очевидно и то, что балтийский субстрат должен был сказываться
здесь заметнее, чем на многих других древнерусских землях.
Но в концепции В. В. Седова речь идёт не о степени плотности балтийского
субстрата, а о том, что он был специфическим элементом, якобы отличавшим
этнический состав предков белорусов от предков русских и украинцев.
По мнению В. В. Седова, балтийский субстрат – главная особенность формирования
белорусской средневековой народности. По моему мнению, балтийский субстрат не
являлся исключительной особенностью белорусской народности.
И последнее замечание. Следует иметь в виду, что далеко не все балтийские
элементы в древнерусских средневековых курганах Верхнего Поднепровья следует
относить к древнему местному субстрату.
Предки белорусов – дреговичи и западные кривичи – веками находились в
постоянном контакте с ятвягами, литовцами и другими балтийскими соседями.
Эти контакты были мирными и немирными, они шли путями торговли и путями
войн, во время которых уводился полон, словом, они сопровождались постоянной
инфильтрацией населения и культурных элементов. Это распространялось, конечно,
и на развитие языка.
Возьмём восточнолитовские средневековые древности; разве там не
встречаются вещи древнерусского происхождения? Их там немало.
Можно составить карту распространения древнерусских элементов в
средневековых памятниках ятвягов и литовцев. Она будет достаточно плотной, но,
глядя, на неё, никто не скажет, что эти элементы – наследие славянского
субстрата.
Вероятно, добрая четверть балтийских элементов в верхнеднепровских
средневековых курганах – это также не наследие древнего субстрата, а результат
соседских отношений славяно-русского населения с соседними балтийскими
группировками.
Речь идёт при этом не только о тех вещах, которые были явно привозными,
изготовленными на западе, но и о вещах, которые вошли в быт и получили в
славяно-русском Поднепровье свою жизнь и не воспринимались как нечто иноземное.
Если принять во внимание, что не все балтийские средневековые элементы в
Верхнем Поднепровье были прямым наследием субстрата, то окажется, что в
средневековых древностях этой области балтийский субстрат представлен лишь
немного отчётливее, чем в древностях других древнерусских областей.
Станет ещё очевиднее, глядя на карты В. В. Седова, что древние днепровские балты послужили субстратом не только раннесредневековых
предков белорусов, а всей древнерусской народности.
Не могу одобрить излюбленного В. В. Седовым прилагательного – балтский, употребляемого
вместо традиционного – балтийский.
Балтский – слово неблагозвучное,
с четырьмя согласными подряд, оно звучит не по-русски. И потом, если быть
последовательным, то и Балтийское море следует назвать Балтским!
Мне представляется, что правы те исследователи – лингвисты и историки,
которые рассматривают проблему образования белорусской средневековой народности
в исторических рамках XIII–XIV веков и обязательно в неразрывной связи с
проблемой образования двух других восточнославянских народностей – русских и
украинцев.
© П. Н. Третьяков. Восточные
славяне и балтийский субстрат. По поводу статьи В. В. Седова «К происхождению
белорусов» (Советская этнография. – 1967. – № – 2) // Советская этнография. –
1967. – № 4. – С. 110–118.
